Узел связи. Из дневника штабного писаря - Михаил Поляков

В Моздок мы прилетели ранним утром с подмосковного военного аэродрома «Чкаловский», причём, как нам сказали, на самолёте главкома внутренних войск. Теперь вот ждём вертолёта на саму Ханкалу. Пока я пишу эти строки, все наши нетерпеливо ходят по аэродромному полю, с надеждой поглядывая на каждый прибывающий и уходящий борт, пьют чай, за кипятком для которого бегают в здание аэропорта, и беседуют, сидя на походных рюкзаках. Моздокский аэродром, кстати, довольно унылое место, тут почти что и не на что смотреть. Весь он состоит из трёх взлётных полос, вдоль которых стоят пять или шесть вертолётов, и самого здания аэропорта – длинного кирпичного барака, в мутных, заросших пылью окошках которого тускло мерцает свет. Не знаю, далеко ли отсюда город – с самого нашего прилёта весь аэродром застлан мокрым туманом, через серые волны которого удаётся разглядеть только ближние, заросшие выжухшей травой холмы, с которых то и дело веет тёплым, пахнущим дымом ветром, да несколько тоненьких деревцев, тут и там разбросанным вдоль лётного поля.

Я лечу в Ханкалу в качестве адъютанта командира нашего подразделения подполковника Сомова. Впрочем, все мы, включая офицеров, называем его полковником, это такая своеобразная армейская вежливость. Именно подполковник в отношении носителей этого звания – обращение довольно редкое, во всяком случае, от подчинённых. Так называют или незнакомых офицеров, или своих – в качестве церемонии, чтобы подчеркнуть холодность, официальность ситуации. (Таким же оскорблением звучит для солдатского уха фраза «товарищ рядовой/ефрейтор/сержант»). Сомову, как мне кажется, около сорока пяти лет, он невысокого роста, коренаст, носит короткую бородку. По характеру он считается эдаким хозяйчиком, вроде гоголевского Собакевича – и зря своих не обидит, и обманывать себя не даст. С солдатами ведёт себя очень свободно, к примеру, я несколько раз видел как он бил их. Конечно, не то чтобы избивал до полусмерти, с кровью и поломанными костями. Нет, просто за различные оплошности кому-то затрещину выпишет, кому-то в грудь кулаком даст. Кроме него никто из офицеров на это не решается. Замечу вскользь, что есть какая-то грань между «дедом» и офицером в смысле физического насилия. От «деда» солдаты по своим понятиям готовы терпеть побои, и доложить об этом, то бишь «настучать» как это говорится, означает стать изгоем в их среде. И в то же время избиение солдата офицером всегда вызывает у них всеобщее возмущение. Мне это всегда казалось странным. Не могу не рассказать в связи с этим об одном случае, происшедшем пару недель назад. В РМТО (роте материально-технического обеспечения) нашей части служил страшный дед, пользовавшийся жуткой славой. Его фамилия была Стёпушкин. Чего только ни говорили о нём – то он кого-то избил, так что человека в больницу увезли, то на зарядке так вымотал солдат, что они с ног весь день валились, то на работе, в парке, задержал их до двух часов ночи. Всё подразделение молилось, считало дни, ожидая его увольнения в запас. Он, однако, не уволился, а остался служить по контракту. И, пройдя стажировку где-то в Орле, через два месяца вернулся в свою роту уже прапорщиком. С первых же дней, как мне рассказывали, стало понятно, что он решил вести в части прежнюю приятную жизнь (может, ради неё и остался на службе) – как и раньше требовал с солдат сигареты и пельмени, раздавал направо и налево подзатыльники и затрещины. При этом свои служебные задания он переваливал на солдат, насколько это было возможно, а сам круглые сутки спал где-нибудь в каптёрке. Но вдруг коса нашла на камень – прежде, ещё будучи дедом, он привык к безусловному повиновению окружающих, теперь же все словно сговорились его не слушаться. Чай ему принесли раза два, да и бросили, сигареты, которые он привык получать от «ворон», ему не давали под разными нелепыми предлогами, да и вообще все его приказы, не касавшиеся конкретно службы, выполнялись, спустя рукава. Он измучил всю роту придирками, человек десять наказал внеочередными нарядами и караулами, но всё как-то без толку. Наконец, он решился на последнюю меру – собрал солдат в своей канцелярии и прочитал им злобную нотацию в том духе, что если не будете слушать меня как раньше, то будет вам ещё хуже, чем раньше. Дедом-то я, дескать, не мог вас сажать на губу (гауптвахту), отменять ваши отпуски и увольнения, а теперь в дополнение к прежнему и это вам устрою. Разъяснив всё это, он потребовал принести ему тем же вечером, в такой-то и такой-то час после отбоя сковороду жареной картошки. Прождал он её часа два или три, нетерпеливо расхаживая по казарме, злобно зыркая глазами по сторонам и поминутно гоняя дежурного по роте в столовую. Тот, каждый раз возвращаясь оттуда, придумывал новый повод – то картошка ещё не очищена, то повара спят, то начальник штаба зашёл с проверкой, ну и всё в этом роде. Так Стёпушкин ничего и не получил. На этом-то вся его дедовщина и кончилась…

Что касается Сомова, то ему рукоприкладство пока сходит с рук, тогда как на любого другого начальника наши ребята обязательно бы пожаловались. Уж не знаю, почему этого не происходит. Солдаты Сомова даже, кажется, особенно и не уважают, несмотря на то, что он, в общем-то, считается справедливым начальником. Я, кстати, иногда боюсь, что меня он тоже как-нибудь ударит. Зная о своей вспыльчивости, очень беспокоюсь, как бы не ответить ему. И что тогда? Пропали и деньги и все планы… Впрочем, со мной он как-то подчёркнуто вежлив, что всегда очень меня удивляло, особенно в первое время. Догадываюсь, что он знает о моём образовании, и, видимо, поэтому ставит меня выше других солдат. В части он на плохом счету. Говорят, прежний командир, Исаев, был у него под каблуком. Новый же командир, полковник Сургучёв, назначенный месяца за два до нашего отъезда, сам оказался крепким орешком, и у них с Сомовым началась холодная война. Командир придирается ко всему, к чему может – к строевой подготовке нашего подразделения, к внешнему виду солдат, к выполнению нормативов, и так далее. Сомов же отвечает ему мелкими пакостями – не даёт солдат под штабные нужды, оспаривает списывание техники, мешая заказывать новую, срывает наряды, под надуманными предлогами не отпускает своих офицеров в дежурные по части, ну и всё в этом роде.

Начальником штаба, то есть вторым лицом Узла, летит капитан Катин – высокий, худой, высохший человек с золотым зубом, глазами навыкате и наглым взглядом. Мне кажется, тяжело будет с ним сработаться, я уже заметил, что чем бы я ни занимался, он всегда смотрит с вызовом, как будто ищет, к чему во мне придраться. Впрочем, про него я ничего не знаю, так как он приехал из дальнего подразделения нашей части, находящегося где-то в Софрино.

Третий наш офицер – Минаев, молодой лейтенантик, только-только окончивший училище и распределённый в часть. Это высокий парень, с длинным и румяным красивым лицом, улыбчивый, общительный и самоуверенный. Он уже перезнакомился тут со всеми – с офицерами аэродрома, двумя женщинами-медиками, прибывшими последним бортом из Владикавказа, и даже с тремя хмурыми московскими лётчиками, которые ожидают тут ремонтную бригаду для своего заглохшего на взлётной полосе самолёта. У нас в части он тоже уже успел прославиться – солдаты насмешливо прозвали его «Мамочкой» за излишнее о них беспокойство. Во время недавних стрельб, первых, на которых он командовал взводом, он замучил своих подчинённых вопросами – не холодно ли лежать на земле, не тяжело ли рыть траншеи, нет ли волдырей на ногах после пробежки, ну и прочее. Непонятно почему, может быть, с офицерами ему было скучно, но в самолёте он подсел ко мне, и до самого Моздока мы довольно интересно беседовали. Оказывается, он из офицерской династии – его отец, дед и прадед – все были кадровыми военными. Он даже с гордостью продемонстрировал мне часы своего деда, в которых тот воевал под Курском и которые теперь носит он. В Чечню Минаев, по его словам, напросился сам, причём отнюдь не из-за денег, а из желания принять участие в восстановлении конституционного порядка в республике, защищать права граждан, ну и всё в этом роде. Я даже удивился, слушая эти рассуждения, какими-то воззваниями из сорок первого года от них повеяло. Впрочем, может быть врёт и выделывается, слишком уж вся эта официальщина глупо и наивно сегодня звучит. Особенно он гордится тем, что в училище ему при выпуске за какие-то особые заслуги сразу дали лейтенанта, тогда как обычно выпускники получают младшего лейтенанта. Я всё слушал его и думал – в училищах офицеры первые два или три года живут в казармах, и, говорят, у них там тоже что-то вроде дедовщины есть. Вот удивительно – меня год армии измотал так, что я даже не знаю во что превратился – разуверился во всём, во что можно было верить. А этот такой упругий, живенький, как бельчонок. Впрочем, мне он понравился, хотя почему-то и жаль его…